Через три недели после свадьбы Клэр спускался с холма по дороге,
ведущей к хорошо знакомому отцовскому приходу. По мере того как спускался
он с холма, церковная колокольня все выше поднималась в вечернем небе,
словно вопрошая его, зачем он сюда пожаловал. В городке, окутанном
сумерками, никто, казалось, не замечал его и, конечно, никто не ждал.
Явился он сюда словно призрак, и звук собственных шагов был помехой, от
которой, хотелось отделаться.
Жизнь теперь предстала ему в ином свете. До сих пор он воспринимал ее
лишь как мыслитель, а теперь, казалось ему, познал ее как человек
практический, хотя, пожалуй, в этом он ошибался. Впрочем, он перестал
воспринимать человечество сквозь дымку мечтательной неясности итальянского
искусства, теперь ему всюду виделись вытаращенные глаза и жуткие позы
экспонатов музея Виртца и гримасы в манере ван Беерса.
В эти первые недели поступки его были лишены какой бы то ни было
последовательности. Сначала он машинально пытался осуществить свои
агрономические замыслы, делая вид, будто в жизни его не произошло ничего
из ряда вон выходящего, как советуют поступать мудрые люди всех веков, но
затем пришел к заключению, что ни одному из этих великих мудрецов не
пришлось проверить на опыте практичность своих советов. "Вот самое
главное: не ведай смятения", - сказал языческий моралист. Клэр
придерживался того же мнения. И, однако, был в смятении. "Пусть сердце
твое не ведает ни тревоги, ни страха", - сказал Назареянин. Клэр охотно с
этим соглашался, но все-таки пребывал в тревоге. Как хотелось ему
встретиться с этими двумя великими мыслителями и обратиться к ним, просто
как к людям, с просьбой объяснить их метод!
Затем им овладело тупое равнодушие, и ему чудилось, что на свою
