Ты так похож на своего отца.

Феномен твоей красоты вновь моё поменяет сознание.

Он смотрел на меня своими большими глазами сквозь очки, словно говоря «Хули будешь делать, если я такой красивый?». Такой невинный, пряничный, говорит спокойно отважный львенок.

- Хочешь называй меня Джеем.

Надеется на мою гнилую крышу, что она поедет, что позволит забыть, что ему семнадцать, и что он не тот, за кого себя пытается продать. Руки тонкие тянет, как-будто хочет показать космос в одно касание - и ведь покажет ведь.

- Джей.

Ошибиться фатально. Голос хрипит и срывается. Если не всматриваться в цвет глаз, можно легко поверить. Что он снова на пятом курсе, а Джеймс у него в гостях. Велик соблазн. Мерлин.

- Нет. Ты мой Гарри.

Смотреть, как расширяются его глаза в непонимании. Понимает превратно-ошибочно или не верит, что он всё ещё в рассудке. Если бы влюбленность длилась вечно, люди бы умирали от истощения, аритмии или тахикардии, голода либо бессонницы. Ну, а те, кто случайно не умер, кончали бы жизнь сумасшедшими. А он полжизни сумасшедший. Быть сумасшедшим вообще не позорно.

Оба не берут во внимание, что Гарри трясет. У него подкашиваются ноги и дыхание сбито. Говорит еле-еле то ли в бешеной боли, то ли в слезах.

- Сделай что-нибудь.

Пробуй-ка сыграй на юношеских чувствах с той самой манерой очаровывать, будто тебе снова семнадцать. Когда все ведомые пределы уже пройдены, и признания уже висят в воздухе и не слышит их только глухой. Они похожи на двух идиотов, застрявших в мире, где все давно вымерли, и никому не важно кто с кем сойдется. Ученый кот на цепи у смысла - ебал вас в рот - вот и всё искусство.

Целовать Гарри сразу становится его любимым занятием, а его практически беззвучный стон заставил сердце забиться еще чаще. Провести пальцем по ключицам и отметить, что у Джея на левой была родинка. Целовать веки и щеки чувствовать, как напрягается под ладонями молодое тело, как ерзает на его коленях крепкий соблазнительный зад и отметить, что Джей обычно сразу снимал очки, чтоб не мешали. Тени и свет застывают, кто-нибудь мог добавить излишней густоты и холода на полотно, если бы задумывал срисовывать. «Ничего святого не осталось!», - как сказала бы матушка, надо бы ей как-нибудь показать. Сириусу отчего-то тесно в груди, хочется заплакать, и душит комок в глотке. Он гладит непослушные вихры и шепчет бессвязное самому странному на всей Земле. Глаза его при скудном освящении и на близком расстоянии, как не Его, и смотрят по-другому, и Сириус растерян и счастлив по-детски. Как будто бы ему действительно снова семнадцать.