Стервятник

Chapter 37

Айвэ подскочил на постели, проснувшись от собственного крика.

Минула будто вечность с тех пор, как спину обжег хлесткий кнут, и он, падая во сне в бесконечную темноту, едва мог вспомнить, что было с ним за последние сутки.

— Господин Саламандра! — В комнату ворвался перепуганный Генрих, выронив трость.

Тело казалось будто бы липким, скованным, и впервые в жизни Саламандра ощутил себя так, будто ему некомфортно в нем, будто лучше было бы ему переодеться в другое тело, не помнящее ни тяжести кандалов, ни жестокого хлыста. Он обнял себя за плечи, краем сознания заметив, что раны его залечены, и тяжело задышал, пытаясь утвердиться в мысли, что цепи больше не душат его.

Генрих быстро оказался рядом. Он не смел прикоснуться к Айвэ, когда тот едва дышал от ужаса, и понимал, что после пережитого его ждет непростое восстановление. Воспоминания, притупленные недавно отчаянием и бессилием перед приказом короля, теперь нахлынули на него новой волной, полной тревог и воплотившихся страхов.

— Я сейчас же позову Его Высочество, — принялся успокаивать его Генрих, а затем стянул с ближайшего кресла теплую шаль и накрыл ею плечи омеги.

Айвэ поднял на него невидящие глаза, будто не понимая, что Лимбруг от него хочет. В ушах звенело, в висках забило. Айвэ был так напуган, что Генрих на секунду усомнился, что Саламандра пребывает в здравом уме. Помня о старых шрамах бывшего советника, он предполагал, что пережитые им недавно унижения воскресили в памяти самые страшные кошмары, которые успели уснуть и успокоиться за много лет. Он проходил пережитый в юности ад второй раз.

— Что? — тихо спросил Айвэ едва разборчиво.

— Я позову Его Высочество, — повторил Генрих, замечая, как дрожит Айвэ всем телом. — Он сидел подле вас, пока его не сморило. Он в соседней комнате.

Глубокий голос, учтивость, внимание — все это несколько успокоило и без того измученное сознание Айвэ. Его колотило так, что он едва мог понять, что с ним происходит. У Генриха же не осталось никаких сомнений, что Саламандра так устал, так измучился за последний год, что уже не мог держать себя в руках. От прежней сдержанности не осталось и следа, и Генрих, не знавший ни слабых ног, ни горькой омежьей доли, ни десятка лет ложной жизни, ни жара кнута, не мог судить его.