жизнь, которая не стала моей

71 part

Мое внимание привлекло одно платье, и я вытащила его: длинное, почти до щиколотки, шелковистое, ярко-зеленые завитки на темно-лиловом фоне. Я смотрела на него и улыбалась: чудесное платье, но в реальной жизни я бы его не купила, потому что Гейдж обозвал бы его хиппятиной. Да ну его, этого Гейджа! Я торопливо надела платье, сандалии на ремешках и пошла в ванную умыться и подкраситься.

Ханна уже сидела за кухонным столом в синем платье в полосочку и в черных туфлях с ремешком, на низком каблуке. Она обернулась ко мне с широкой улыбкой.

– Доброутро! – сказала она и добавила на языке жестов: «Голова прошла?»

«Да, – жестом правой руки ответила я и энергично кивнула. – Спасибо».

Она снова улыбнулась, и Пэйтон подмигнул мне и подошел к столу с тарелкой, полной оладий.

– Черника и арахисовая паста, чудачки мои, – сказал он и сбросил два оладушка мне на тарелку, остальные Ханне.

Мы обе скорчили ему рожи. Ханна принялась уминать свой завтрак. Я, тщательно следя за каждым своим жестом, сказала ей: «Ты сегодня очень красивая».

Она улыбнулась и знаками ответила мне: «Спасибо». Улыбнулась еще шире, закивала. Я повторила ее знаки, потому что Эндрю объяснил мне: когда в ответ на «спасибо» говоришь «спасибо», оно означает также «пожалуйста, на здоровье». Обернувшись, я увидела, что Пэйтон вернулся к плите и оттуда внимательно за нами наблюдает.

– Люблю тебя, – одними губами сказал он мне. Сердце сдавила такая боль, что на несколько мгновений я перестала дышать.

– Ну что, – заговорила я, оборачиваясь к Ханне, изо всех сил стараясь держать себя в руках, – готова к концерту?

– Мама! – вслух возмутилась она. – Я же целый месяц репетировала, дня не пропускала.

– Это да. – Откуда-то мне было известно, что она играет хорошо. По-настоящему. И относится к этому очень серьезно. Вдруг я вспомнила, что она учится музыке с трех лет, что я отвела ее на первый урок через полгода после того, как ей поставили протез, потому что хотела, чтобы девочка научилась воспринимать музыку, и поначалу пришлось спорить из-за этого с Пэйтоном, который не хотел принимать такие решения за ребенка: пусть сама выберет, чем хочет заниматься.

И это напомнило мне, как в прошлом, в реальном нашем прошлом, до смерти Пэйтона, мы порой спорили – громко, до изнеможения. Иногда из-за каких-то серьезных вещей – где поселимся, с кем проведем выходные, – а порой из-за совершенной глупости, мелочи, типа кто не закрыл банку с майонезом. И я не боялась спорить с ним: знала, что он никогда меня не бросит. Любовь была нашей страховкой, и я ни на миг в ней не сомневалась.

Так почему же теперь я боюсь спорить с Гейджем? Да и, по правде говоря, не рискую спорить ни с кем другим? За последние десять лет я превратилась в разумную, приятную женщину с ровным характером. Или просто стала трусихой? Боюсь потерять близких и отказываюсь от самой себя, лишь бы избежать конфликта?