Грехопадение святых

Глава 51: А сердца в нём нету, в снегу-то, а ежели и есть - злое оно, слепое.

На кладбище расстрелянных иллюзий уж не хватает места для могил.

***

Воспрянь! Не смыкай глаз!  Воспрянь! Не смыкай глаз!

Юнги не в себе. Не в своём теле. Не в своём сознании. Он в самой изнанке мира. Нигде и везде одновременно. Пленён и свободен. Проклят и благословлён. Ни долины плача, ни навязчивых страхов. Второе рождение. Но заслужил ли он его? Очень вряд ли. Не после того, как не смог уберечь самое дорогое, что было в его жизни. Чимин, Чимин, Чимин… где же ты? Чимин — радость на земле, танцующий, как дитя. Такой чистый и прекрасный. Изумительная белая роза. Один на миллион. Если не на миллиард. Как он посмел осквернить омегу своими касаниями? Как он посмел клеймить того своими поцелуями? Грех, грех, грех! Он практически в шаге от полного и окончательного грехопадения. Назад дороги уже нет. И никогда не будет. Он заслужил всё то, что с ним происходит.

Вот бы взять и по щелчку пальцев стать «ничем» — безгласным незыблемым спокойствием. Но нет, так нельзя. Колесо Сансары должно совершить свой полный оборот. Вначале белый прекрасный пламень — любовь. Затем черный — боль. Это замкнутый круг, так было, есть и будет. In saecula saeculorum… in saecula saeculorum… во веки веков. Вокруг Юнги куча странных, бледных, невнятных образов, словно сошедших со старинных гобеленов. Все они кричат ему в уши криком своей жизни и своей смерти. Зачем ему всё это? Он ведь никого из них не знает! Почему он должен терпеть следы их грязных «подошв» на своей душе? Все те, кто оставили свои лица в зеркалах, свои голоса по скважинам и закоулкам, тянут к нему свои кривые когтистые руки, желая утянуть во мрак следом за собой.

И он не сопротивляется. Зачем? Какой в этом смысл? Этого стоило ожидать. Его вполне себе заслуженно сбросили с «небес» в самое пекло, травмировали крылья, запорошили пылью и без того «больные» глаза. И ведь это только начало. Слабый. Какой же он слабый. Его удел — лишь пеплом парить невесомым. В его сердце клубками трупных червей давно уже прорастало чёрное, как дно морское, отчаяние, но сейчас оно, похоже, наконец, достигло своего апогея. Его глаза, некогда окна церквей, больше не пропускают через себя свет. Он слеп. Боже, как же он слеп! Окровавленными крыльями он упрямо изнутри бьётся об лед, плотно пронизанный тысячами игл. Зачем ему всё это? Так сильно хочется вырваться на свободу? Да кто ж позволит? Из него давно уже выпили все соки, остервенело вбив в голову то, что в мир он приносит лишь пороки. Человек — игрушка.