Чёрные вены

28. Абонент вне зоны действия сети.

Ночь. Где-то около полуночи было, наверное. Я не знал. Я просто шёл по пустым ночным улицам, пока такой привычный табачный дым грел лёгкие. Возможно, со стороны это было похоже на клишированную сцену из фильма, когда главный герой-страдалец просто безостановочно бредёт куда-то, зажав в руках сигареты или алкоголь. Но в ту минуту всё равно было, честно. Все рецепторы словно выключились, пелена перед глазами смазалась, а звук казался таким далёким. Организм вообще не подавал признаков жизни, потому что желудок внезапно замолк, а руки перестали трястись. Только сердце билось с каждой секундой всё быстрее и быстрее, а мысли путались, спотыкаясь одна о другую. Потому что в голове не находил ответа один вопрос: за что же всё-таки я тебя полюбил? Ночь выдалась удивительно холодной несмотря на конец апреля. Хотя, за время жизни в Петербурге я успел привыкнуть к этим резким перепадам. На мне мешком висела лёгкая ветровка, накинутая на твою футболку, и тепла такое одеяние не создавало совсем. Но всё в ту ночь не имело буквально никакой важности. Потому что внутри грызло ранее неведомое мне чувство, словно в ту секунду, когда я вылетел из дома, даже не обернувшись, я тебя потерял. Хотя, верно, не только тебя... Себя, кажется, тоже.
Силы резко покинули меня, но знал, что если остановлюсь, то пропаду. И ты даже не узнаешь, что же случилось. Умру на какой-нибудь старой обшарпанной лавке, даже не на твоей станции метро. Как бы я хотел сказать «нашей»... Но больше не могу. Потому что я не вернусь в твою квартиру, в которой уже поселился от безнадёги. Прекрасно знаю, что ты всегда примешь меня обратно, но я не могу позволить себе этого. Ты обещал не делать мне больно. Хотя, я тоже много чего обещал тебе. Сколько пустых и ненужных слов было сказано о вечной любви, прекрасной свадьбе, будущем. А сейчас всё обратилось в песок, прах, пепел, называй как хочешь. Мне правда плохо без твоей поддержки. Но пока я губил себя намеренно, не мог её просить. Потому что так бы я сделал тебе только хуже. А сейчас уже и некуда. Я, вон, с ума схожу. Уже с твоим образом в своей голове разговариваю, докуривая последнюю сигарету. Как ты мог, Арсений, как ты мог? Плевать, если бы ты меня ударил, делай со мной всё, что хочешь. Режь меня заживо, вешай петлю на шею или сожги, я не стану мешать, только не говори мне того, что ты в порыве гнева выпалил. Потому что по известному факту, правду говорят всего три типа людей: злые, пьяные и дети. Резало, как ножом по сердцу и венам, которые теперь болят сильнее, чем когда они были чёрными.
Не знаю, где я, по правде сказать. Холод просто жуткий, сигареты кончились, а я в каком-то дворе. Дома здесь вовсе не похожи на построенные в моём районе. Много лепки на зданиях, меньше деревьев вокруг. В кармане разряжается телефон, вокруг ни души, и позвонить даже некому. Поговорить, излить душу. Потому что моей универсальной подушкой для слёз всегда был Арсений. Он стал самым родным и самым любимым мне человеком за такой короткий срок. Сложно простить ему брошенные, наверно, необдуманно, дурацкие слова, пока я захлёбываюсь в собственной боли. «Самая большая глупость в моей жизни». Хотя, признаюсь, глупостью я и был. Зря мы вообще встретились, ведь если бы всё случилось по-другому, ни мне, ни ему не было бы так больно. И эта боль того не стоила. Не стоила этих тысяч поцелуев, чувств, страстных ночей и поддержки, которой мы были друг для друга. Потому что боль всегда самое губящее чувство на земле. Если бы мы не встретились, он бы не узнал, каково это — любить человека, который пытается себя уничтожить. Не узнал бы, что же это такое — любить поломанного. Хотя он никогда меня, возможно, и не любил. Может он сам себе это придумал, чтобы не чувствовать себя одиноко. Я не заслуживаю его, я не заслуживаю ни единой частицы этого человека, потому что я ломал себя, пока он пытался меня спасти. Но не встреть я Арса, я бы не узнал, что же такое — чувствовать себя чьей-то судьбой. И получать касания, от которых замирает сердце, поцелуи, перекрывающие дыхание. Возможно, именно эта уверенность в нашей связи и давала чувство любви. Но сердце щемит, когда я думаю о нём. Думаю, только о нём, стоя посередине какого-то двора, в апрельском холоде, после очередной ссоры. Которая стала отправной точкой. А куда?
Продолжая идти, я набрёл на детскую площадку. Обветшалую, скрипящую от легчайшего дуновения даже самого крошечного ветерка. Я впрыгнул в низкие качели, под которые не помещались мои длинные ноги. В голове какая-то странная пустота, ни слёз нет, ни чувств каких-то. Только о Попове думать перестать не могу. За что я его полюбил? Он — неврастеник с кучей психических отклонений, который не может и дня прожить без успокоительных, а я почему-то люблю его. Антошка, а сам-то ты кто? Будущий анорексик с булимией, ещё и зависимый от табака. И от Арса, как от наркотика. Я ведь и дня без него прожить не могу. Пусть не говорю ни с кем почти, и с ним в том числе, но его присутствие успокаивает. Я чувствую его любовь. Ведь он меня всё-таки любит, правда? Но этой ссорой что-то в нас сломалось, и я не могу сказать, что именно. Словно в один момент все мосты сгорели ярким жгучим пламенем. И мне так больно. Я не хочу, не могу думать о том, чтобы мы расстались. Просто плохо становится. Это же просто ссора? Я же простил его за неё? Раны поноют немного, и пройдут, а я вернусь домой. Только бы все эти его фразы в голове перестали звенеть. А простить — это запросто. Люблю же придурка. Но саднит сердце, не успокоить.
За что я его полюбил? За любящие руки, глаза и заботу, вот за что. Простой ответ на сложный вопрос, правда? Но я захлёбывался в слезах, пытаясь его найти. Сидел на качелях, до сумасшествия уставший, и рыдал, просто сходя с ума. Лупил качели кулаками, а слезы мешались с кровью, когда я утирал их тыльной стороной ладони. А они всё катились и катились из глаз, даже не собираясь останавливаться. Костяшки превращались в кровавое месиво, а мысли всё путались. Вспоминал о моментах, когда я тонул в чувствах, в этом безмерном, казалось бы, счастье. Но на деле очень даже измеримом. Рыдания душили горло так, что я задыхался, припав к железной балке качелей. Кричал, так громко и с надрывом:
— К чёрту! Люблю тебя, идиота, люблю, да так, что дохну без тебя! За что же ты так со мной?! Только не снова, только не сейчас!
А потом снова рыдания, которые не прекращались минут сорок. Когда успокоился, поплёлся на набережную, которая минутах в двадцати была. В центре я, значит. Сигареты купить негде, а ломает ужасно. Устал, в сон клонило, но шёл зачем-то. Мог бы остановиться и набрать выученный наизусть номер, сказать: «Люблю» и, найдя название улицы, попросить приехать. Ведь на телефоне процентов пять, стоит включить онлайн-карту, и он вырубится, оставив меня одного ночью в огромном городе. Пять миллионов людей вокруг меня, а некому помочь. А просить вновь помощи у Попова сердце не давало. «Не нужен ты ему. Никогда не был нужен, Антон.» — шептало. И я зачем-то слушал.
Наша с ним любовь похожа на ту самую «дешёвую» драму, о которой пел когда-то Стрыкало. Мы — два актёра, просто играющие роли многострадальных героев. Только эти образы переросли во что-то большее. Я действительно было подумал, что мы спасли друг друга. Но это оказалось наглой ложью, которую мы временно приняли за правду. Плакать хотелось безумно, завернувшись в его объятия, как в тёплый плед. Но я был где-то в центре Петербурга, на пороге отчаяния, и с ярым желанием бросить все обиды, услышать его голос и больше никогда не отпускать.
— Я так люблю тебя. — шептал я.
Жаль, Арсений не слышал. Я так долго думал о причинах всех наших ссор, и раз за разом приходил к одному-единственному выводу — я сам виноват. Но сердце жгло, как при пожаре, от этого злого «Шастун!», звучавшего из уст моего голубоглазого брюнета, с бледной, как фарфор, кожей. Я так безумно в него влюбился, стоило только увидеть его всего лишь раз в самом первом сне, в том старом обветшалом доме, который, кстати, я так и не нашёл. Я провалился в бездну его слов, мягкого голоса и этой побитой души, требовавшей спасения. И сейчас ему лучше. Он улыбается, смеётся, обнимает меня, прижимая к себе. Спит на худощавой груди, сжимая края его футболок, висящих на моём костлявом теле, когда снится плохой сон. И так мне помогает, несмотря на то, каким придурком я могу быть. Я так его люблю. Я так сильно его люблю.
Сердце разлеталось на ошмётки, пока я, дрожащий от холода, брёл по набережной. Задыхался от нехватки никотина, который взять было неоткуда в два часа ночи. Телефон молча лежал в кармане. Работал ещё, недавно проверял. Но он не звонил. А мне гордость не давала набрать первому. Как девчонка, честное слово. В голове всё вились воспоминания. Как время остановилось, когда он занёс руку над моим лицом. Я уже был готов принять этот удар, но его не последовало. Он смог себя остановить. Я знал о его проблемах с агрессией, но не думал, что он может и на меня сорваться. Но меня мало волновало то, что он бы мог навредить мне. Заслужил, придурок, мог бы с ним нормально поговорить, а не на крики срываться. Он бы обязательно тебя понял. А теперь ничего уже не поделаешь. Я, кажется, окончательно потерялся, удаляясь от центра. Ноги примёрзли к кроссовкам, наспех натянутым. Внутри чувство, что скоро сдохну. Оттого, что не спал дохуя уже, не помню сколько дней. Оттого, что ем либо всякую шнягу понемногу, либо вообще не ем. Желудок не принимает. Сбросить пятнадцать кило за две недели почти, это ж надо! Кажется, в медицине это «нервной анорексией» называется. Позов рассказал когда-то, когда мы ещё в универе учились. Я так устал от работы в театре, что мой организм пытается всеми способами мне это показать. Мне нравится эта роль, потому что в ней весь я, но я жить не успеваю. Не успеваю даже поцеловать любимого человека в перерыве, потому что провожу его у раковины в туалете, от усталости голова кружится. Старое здание, мне там душно, но холодно. Хотя мне везде теперь холодно, ведь ни грамма жира не осталось на теле, кажется. Я люблю эту постановку, но она высасывает последние силы. Но это ничего, потому что у меня отпуск через три дня начинается. Две недельки проведу в тишине и спокойствии. С Арсом побуду. Так давно мы вместе время не проводили. Я даже не помню, когда засыпали вместе последний раз. Скатаюсь в Воронеж. Скоро третья годовщина смерти мамы... Её сейчас так не хватает.
Я в каком-то переулке, в совсем незнакомом месте. Все набережные остались позади, и вот, я где-то в неизвестности. Усталость гнёт к земле, ломает, как наркомана. Руки дрожат очень. Не могу идти дальше. Не могу идти вообще куда-то. Я присел у стены жёлтого цвета. Как у Достоевского было, «образ жёлтого Петербурга». Телефон слабо отзывался на прикосновения холодных пальцев. Три процента осталось. А на таком диком холоде это минуты на две. Все окна в домах вокруг тёмные. Их жители спят в объятиях любимых людей. А я такой идиот. И уже страшно и стыдно звонить ему, потому что сам виноват. Подыхать уже, так в одиночку. На экране высветилось яркое «Очкарик», отчего я поморщился. Буквы так светят в глаза. Я понимаю, что виноват перед всеми ними. Они спасти меня пытались, а я себя губил. Виновен перед Арсом, и перед Димкой тоже. Я же с ним месяц с лихом не разговаривал. А он всё пытается настойчиво помочь... Он всегда был моим самым лучшим другом. Я ему за жизнь благодарен быть должен. А так бессовестно поступаю. Ну дайте хоть на смертном одре попрощаюсь с ним. Скажу, как он мне дорог, извинюсь в конце концов. Зубы стучат, а эмоции примёрзли к глотке. Ни плакать не могу, ни смеяться. Я нажимаю «принять вызов».
— Да ладно, неужели его величество Шастун соизволил ответить? — раздаётся ехидный голос Позова в трубке.
— Привет, Дим.
— Шаст, ты как там? Я думал, умер уже. Арс говорил, что выглядишь неважно, а потом перестал на связь выходить и он тоже. Я тут на иголках. Жена зовёт спать, мол, пять утра, а я сижу и жду ваших звонков.
О, прикольно, пять утра. Я всю ночь в городе провёл.
— Вы с ним общались?
— Конечно, с тех пор, как ты перестал трубку брать. Не мог же я оставить всё как есть.
— Спасибо... — скулю я в ответ.
Похож на забитого пса.
— Эй, у тебя всё нормально? Голос неважный.
— Да... — отвечаю я совсем неуверенно, — Да... Нет, Поз.
— Что случилось?
— Мы с Арсом разругались вдрызг просто, столько друг другу наговорили. Он почти ударил меня даже.
— Что? Я же обещал ему, что, если он... — зло начал было Позов, но был прерван.
— Нет, нет, я сам виноват. Понимаешь, я на работе дохну, Димка, дохну, как брошенный котёнок под забором. Я перестал спать почти, есть... Выворачивает. Только курю, как паровоз. Я так заебался, Дим. Мы с Поповым ругаемся всё время, без причин. А я ведь люблю его. Но сегодня не выдержал, сдался, вылетел из квартиры, наплевав на погоду, шёл куда-то, а теперь в непонятном районе, в неизвестном переулке, замёрзший до одури...
Я всхлипнул, когда слёзы снова подкатили к горлу, которое уже саднило.
— Я умру тут, Дим. Примерзну к стене, став единым целым с этим городом, где я был счастлив. Прости меня, прости пожалуйста. Я такой мудак, очень дерьмовый друг. Не заслуживаю тебя. И его не заслуживаю. Никого. — со стороны эти реплики, возможно, звучали очень надрывно, как у истерички с ПМС, — Я не выберусь... Телефон скоро сядет. Скажи Арсению, что я его очень сильно любил, что он — лучшее, что случилось в моей жизни. Пусть он хотя бы это знает.
— Эй, эй, ты так сразу руки опустил? Позвони ему, найди название улицы, пусть он заберёт тебя. Отбрось нахуй гордость, Шастун. Отключаюсь, чтобы ты его на последние проценты набрал. Спасибо, что хоть трубку взял. Звони обязательно, ладно? И мне, и ему. Не смей умереть там.
В трубке послышались долгие гудки.
Я набирал до боли знакомый номер, а пальцы уже почти свело судорогой. До чего ты, Антон, себя довёл? Была же мечта, работа в шикарном кафе, любовь всей жизни под боком. Приди да скажи, что тебе плохо, и он даст уснуть на груди. Но ты же у нас, Шастун, тупой. Остался всего один процент. Я нажимаю «вызов». А слёзы, которые примёрзли, как казалось, к глазам, вдруг оттаяли и решили предательски потечь. Я не знаю, что говорить и делать. Не рыдать же в трубку. У уха раздаётся неутешительное сообщение голосом оператора.
Абонент вне зоны действия сети. Оставьте сообщение после сигнала.
И я хотел было сбросить, пускаясь в истерику, но что-то заставило меня продолжить говорить.
— Арс... — всхлип, — Забери меня, пожалуйста. Мне холодно и плохо. Я тебя за всё это простил, не могу по-другому. Я здесь умру. Арс, я очень люблю тебя. — я сглотнул очередной приступ слёз и нажал «отбой».
Прошло минут пять, а телефон ещё работал. Я набирал его номер раз за разом, забыв про страх и стыд, который чувствовал ранее, но говорили мне одно и то же:

Абонент вне зоны действия сети.
Абонент вне зоны действия сети.
Абонент вне зоны действия сети.
Абонент вне зоны действия сети.

После раза пятнадцатого я крикнул «Блять!» на всю улицу, так громко, что с дерева неподалёку спорхнула какая-то птица. Я снова начал рыдать, уже от отчаяния. Засыпая у шершавой старой стены, которая впервые показалась мне мягкой, на губах оставалось одно имя. Имя человека, который больше меня не увидит, потому что я тут умру. Просто сердце не выдержит бессонницу и недоедание. А я не выдержу ещё сотни миллионов осколков боли, режущих всего меня. Рифмы снова складываются в стихи, и я сипло-сипло говорю пустоте:
— Засыпая у старой шершавой стены,
Которая впервые казалась мне мягкой,
На губах только слова любви,
Которые сердце жгут, словно ядом.
Я так бы хотел, чтоб ты был сейчас рядом,
Чувствовать руки в объятьях твоих.
Что-то на грани космоса с адом,
И явно совсем далеко от земли.

Когда тихий шёпот сталкивается с тишиной ночных улиц, я набираю Арса в последний раз.

Абонент вне зоны действия сети.

Телефон отключается. А я совсем одинок в городе с пятью миллионами человек, хотя мне нужен только один.