Почему в этом городе рассвет всегда такой зловещий? Неужели Хосок до конца жизни так и будет видеть в красном-красном небе на заре только плохие для себя предзнаменования.
— Эй, Хосок-шши, доброго утречка! — кричит из окна пекарь. — Не надумал хлебушка свежего взять-то?
— Я на обратном пути зайду, — кивает Хосок и ступает на сырые булыжники осторожно, потому что тот, кто несколько веков назад закапывал эти каменюки в землю, чтобы хоть как-то облагородить бездорожье, явно поленился отбить уровень. Хосок бы отбил. И уровень, и руки этому умельцу.
Хосок, вообще-то, не злой. Хотя большая часть населения города и думает иначе. Но вслух, слава богу, об этом не говорят. Потому что жизнь все еще дорога.
— Здравствуйте, Хосок-шши, — кланяется дородная портниха. — Я помню, помню… В следующее воскресенье обязательно!
Такое ощущение, что Хосок ее на свиданку приглашает, а она его динамит. Это она специально тень на плетень наводит, а на самом деле она долг Хосоку уже год отдает: все на следующее воскресенье перекладывает.
Хосок подходит к первому овощному лотку. Скрюченный карлик в потрепанной соломенной шапке высовывает свой длинный нос из-под прилавка и хихикает:
— Хосок-и, да неужто ты ко мне? — пользуется, сволочь, что старше на двести-триста лет, хотя Хосок мог бы его одним ногтем хоть сейчас задавить. Хотя, кого Хосок обманывает? Во-первых, он — пацифист, во-вторых, карлик этот — с королевской кухни, откуда, собственно, и таскает овощи на рынок, так что трогать его равносильно государственной измене.
— Хосок-а, зайдешь ко мне потом? — орет из дома напротив Сокджинни-хён. — У меня для тебя есть товар!
Хосок вздыхает и кивает. Не объяснять же Сокджину через всю улицу, что в его товарах он больше не нуждается.
— Мне небольшую тыкву, пучок зелени и две морковки, — тихонько, чтобы не привлекать внимания, говорит Хосок карлику, но тот, видимо, решил оторваться сегодня основательно.
— Ты, никак, стал вегетарианцем, Хосок-и? — визжит он так громко, что люди и все остальные, кто пришел сегодня на гоблинский рынок, оборачиваются и заинтересованно щурятся. Да уж, покупать овощи у этого хамлюги было идеей так себе, но у него лучшие в городе корнеплоды, этого не отнять.
— Мы же встречались с тобой у доктора, Хван Гоын, — Хосок улыбается почти угрожающе, но все еще старается особо внимания не привлекать. — Ты и сам все прекрасно слышал в открытую дверь кабинета.
— Да-да, слышал, — кивает карлик и верещит еще громче, и чем громче он верещит, тем больше Хосоку хочется ему врезать. — Доктор прописал тебе овощную диету. Какая печаль! Люди и нелюди, вы слыхали? Наш грозный Чон Хосок на диете! Боже, ты сейчас еще более бесполезный, чем был всегда.
Хосок не выдерживает, просовывает руку под прилавок, хватает карлика за грудки и шепчет так зловеще, что у карлика мурашки вспучиваются на шее маленькими джомолунгмами:
— Я ведь могу от диеты и отступить, знаешь? Я иногда такой слабохарактерный…
Карлик умолкает, слабо улыбается, словно все еще надеется, что Хосок шутит, но потом сует все его овощи в бумажный пакет и пихает Хосоку в руки:
— На! И иди отсюда. От греха подальше…
— Что я слышал, Хосоки? — за спиной раздается голос Сокджина, и вот это уже пострашнее карлика, потому что хён будет не просто стебать — он будет стебать и одновременно б е с п о к о и т ь с я! И вот это уже жесть. — Ты на диете? Что случилось, малыш? И как же тогда мой товар?
— Не беспокойся, хён, — бормочет Хосок и густо краснеет, — товар я, конечно, у тебя выкуплю, как и планировали, но вот доктор рекомендовал…
— Хосоки, это смешно!
— А ты не видишь, я живот надорвал от смеха? — язвит Хосок и пробирается дальше по рядам, подальше от чересчур заботливого хена. — Поэтому мне диету и прописали.
— Но… как же ты дальше будешь жить? — останавливает его за плечо хён. — Даже люди с этим с трудом справляются, а уж…
— Как-нибудь, Сокджинни-хён, — обрывает его Хосок. — Как-нибудь.
Рынок гудит, как это обычно по выходным дням и бывает, и Хосок старается лишний раз на товар не заглядываться, потому что такому, как он, по рынкам ходить нельзя: слишком сердобольный. На прошлой неделе он потратил всю свою заначку на то, чтобы выкупить хрустальную фею у гоблина с той стороны Синего Каньона, а потом выпустил ее на волю. Она даже спасибо не сказала. Может, и сказала, но Хосок не понимает феячьего языка, а до хосочьего она не снизошла. Хотя, говорят, феи умеют.
— Дайте мне хорошую жирную курицу, — говорит он, завидев прилавок с забитой и ощипанной птицей, но тут же стонет, когда продавец поднимает на него свой жалостливый взгляд. — Ой, ну нет, ну только не ты, Чонгук!
— Хосоки-хён, — Чонгук лыбится, но смотрит все еще жалобно, как школьник, выпрашивающий у учительницы пятерку в четверти: без особой надежды, но с большим воодушевлением. — Доброго тебе денечка! Вот, самую лучшую курочку для тебя, самую румяную…
— Спасибо, — сквозь зубы цедит Хосок и берет пакет с куриной тушкой в руки.
— На здоровьичко, — кивает Чонгук. — Кушай на здоровьичко.
Хосок думает, что пронесло, что удастся уйти без скандала, но не тут-то было: Чонгук хватает его за полу пиджака, перегнувшись через прилавок, и продолжает еще более жалобно:
— А как там Тэхённи-хён, а? Ты его еще не простил?
Хосок вздыхает. Его это уже, если честно, порядком достало, но принципы есть принципы.
— Тэхён будет отбывать положенное ему наказание должным образом, — говорит он, отцепляя цепкие чонгуковы пальцы от своей одежды. — И потом я его прощу.
Чонгук предсказуемо валится на пол, все еще цепляясь остатками самообладания за полы пиджака, и начинает голосить в своей излюбленной манере на весь рынок, привлекая как можно больше внимания:
— А-а-а-а-а-а, Хосоки-хён-сонбэним, прости его, моего глупого хена! Он не со зла, а просто по глупости, честное слово! Прости его-расколдуй, а то мне без него жизнь не мила-а-а-а!
— Прекрати этот цирк, Чонгук, — бесится Хосок и пытается как-то двигаться дальше с висящим на одежде Чонгуком и полными руками пакетов с покупками. Хосоку не тяжело, дело не в этом, ему не бывает тяжело в принципе, но как-то неудобно перед людьми и одежда измялась.
— Хосоки, — зовет Сокджин. — Ну что, будешь забирать?
И выволакивает на улицу длинный и увесистый, перемотанный упаковочной тканью и скрепленный веревкой сверток. Веревка на свертке розовая — фирменный сокджиний прикол — и от этого не легче. Хосок перекидывает сверток через плечо и идет дальше, облегченно вздыхая, когда, наконец, отваливается Чонгук, которого мать со скандалом призывает вернуться за прилавок.
— Интересно, — почесывает кончиком пальца свой нос Сокджин, — а если бы еще и я сверху сел, ты бы донес?
— Донес бы, — смеется Хосок и кивает. — Пока, хён. Приходи в гости.
Сокджин улыбается и захлопывает дверь свой лавки.
Дорога проходит более-менее спокойно, если не считать того, что где-то к половине пути сверток начинает несмело шевелиться, впрочем, это дело обычное.
Домик Хосока стоит у самой лесной опушки, подальше от деревни, оно и понятно: когда это такие, как Хосок, жили вместе с людьми? Это безрассудно и опасно (сейчас, правда, больше для Хосока, чем для людей, потому что люди пошли на редкость кровожадные).
Огонь в камине почти догорел, но в доме все еще тепло и уютно. Хосок любит свой дом: здесь все сделано аккуратно и по его вкусу: кресло-качалка у камина, торшер с мягким светом десяти свечей, добротный дубовый стол, покрытый свелой скатертью, массивная крепкая кровать с пуховой периной.
Хосок сваливает сверток на пол у стола и разбирает пакеты с покупками до тех пор, пока кое-кто очень болтливый не решает привлечь внимание Хосока своими ехидными замечаниями.
— Дурррак! — орет взъерошенный попугай в клетке у кровати. — Сам дурррак!
Хосок улыбается и ждет, что будет дальше.
— Кошмаррррр! — заявляет попугай и засовывает крепкий клюв в перья под крылом, что-то там выискивает.
— И не говори, — кивает Хосок и насаживает тушку курицы на вертел над камином.
— Добррро! — поясняет попугай, склоняя голову на бок. — Серрррдце добрррро!
— Откуда ему взяться-то, добру? — вроде как сам с собой размышляет Хосок. — Если даже самые близкие друзья могут в любую минуту подвести…
— Дрррруг! — орет попугай, спохватившись. — Дррррруг!
Хосок подходит к клетке, долго смотрит попугаю в глаза, а потом зловеще шепчет через прутья клетки:
— Не друг ты мне больше, Тэхён, не друг!
Попугай сникает и переворачивается на жердочке вниз головой.
А Хосок продолжает разбирать овощи на столе.
— Это ты чего, я не понял, друга своего что ли в попугая превратил? — вдруг раздается откуда-то из угла немного хриплый низкий голос.
Хосок оборачивается резко, сжимая нож в руке, но потом понимает, что голос идет от пола, где все еще валяется на полу большой сверток в розовой ленточке. Впрочем, сверток потерял свою былую целостность, поскольку человек, который был упакован внутри свертка, успешно прогрыз бумагу, и теперь на Хосока пристально смотрят с пола два черных внимательных глаза.
— Превратил, — говорит Хосок прежде, чем успевает подумать, стоит ли разговаривать с купленным у Сокджина товаром. — Он заслужил.
— И долго ты его так держать будешь? — интересуется сверток.
Попугай быстренько возвращает себе приличное положение на жердочке и заинтересованно склоняет голову набок.
Хосок вздыхает. Потому что реально устал. Он сегодня с утра только и знает, что отвечает на вопросы, хотя не обязан и вообще это не в его правилах.
— Тебе-то что?
— Ну, интересно, — бурчит сверток, и в выгрызенной в бумаге дыре постепенно появляется хорошенький аккуратненький носик и тонкие, почти девичьи губки.
— Пока курицу не доем, — кивает на вертел Хосок, краем глаза отмечая шевеление в клетке. — Вот доем курицу и примусь за попугая. Мне мясо птицы по диете положено.
— Интересненько, — рассуждает сверток. — А мне сказали, что ты — людоед.
— Я и есть людоед, — вздыхает Хосок. — Только пока на диете.
Сверток начинает активно шевелиться.
— Может тогда распакуешь меня пока? — слышится из эпицентра шевеления. — Чего я зря тут лежать буду спелёнатый?
— Нет, — отвечает Хосок. — Ты убежишь, потом бегать за тобой, ловить, перед Сокджином неудобно… Нет.
— Я не убегу, правда, — слышится приглушенно из свертка. — Некуда мне бежать.
И Хосок (все еще сильно сомневаясь, вообще-то) нерешительно тянет розовую ленточку.
— Я вообще последнее, что помню, это как на наш корабль напали пираты, — доверительно фырчит от горячего чая Юнги (сверток представился по всей форме и правда, не сбежал). — Потом темнота, и очнулся уже у Сокджина. Он у этих пиратов за главного что ли?
— Неа, — мотает головой Хосок. — Он просто перекупщик. А ты чего на корабле-то делал?
— А я личный эльф нашего принца, он меня везде за собой таскает. Вот и в вашу гавань притащил, — поясняет Юнги и выковыривает пальцем из розетки с вареньем крупную ягоду. — Интересно, что с принцем-то стало?
— Значит, ты эльф, — Хосок задумчиво скребет ногтем клеенку. — Тебя мне в любом случае есть нельзя. Я людей ем. Ел. Пока поджелудочная не прихватила. А теперь мне голод, холод и покой — так сказал врач, не то откину я копыта, а не хотелось бы.
Попугай в клетке что-то бормочет неуважительно, но Хосок сильно устал, чтобы принимать воспитательные меры.
— Но ты сильно не расслабляйся, — поспешно добавляет Хосок. — Моя диета когда-нибудь закончится, и на самый крайний случай мне и эльфятина сгодится. Не то, конечно, но на безрыбье, как говорится…
— О! — Юнги вытягивает указательный палец вверх. — А что, если рыба? Самая диетическая еда, между прочим. И обойдемся без жертв. А?
— Поживем — увидим, — философски отмечает Хосок. — Гостевой спальни у меня нет, так что…
— Я буду спать с тобой, — кивает Юнги и быстренько ныряет под теплое одеяло. — Можно, я у стеночки?
Хосок наблюдает за ним молча, и, если честно, выгнать бы его за дверь, но за него ведь деньги уплачены, жалко…
В результате ему приходится ютиться на самом краю кровати, потому что это эльфийское отродье во сне крутится, пинается, лягается и раскидывает свои конечности по всей кровати. К утру Хосок устает бороться и уже готов даже эти конечности пооткусывать, и только воспоминания о диете и о том, как может быть хреново, если поджелудочную не поберечь, останавливают его от этого шага. Он обреченно перебирается на коврик к камину, а утром просыпается, заботливо укрытый одеялом.
— Ты ночью упал с кровати, — поясняет Юнги, что-то там помешивая в котелке. — И я тебя укрыл. А еще я сварил кашу. Для твоей диеты — самое то!
Попугай в клетке нахально ржет, изображая рвотный рефлекс от умиления. И, наверное, после курицы Хосок съест и его тоже.
— Помнишь, у тебя тот старый камзол, в котором ты всегда ходишь на прием к королю, хоть это уже давно не модно? — врывается в дом после полудня Сокджин. — Он мне срочно нужен.
Хосок разглядывает молодого высокого юношу, которого Сокджин притащил с собой как на буксире, а затем молча достает из шкафа бархатное шитое золотом произведение портняжного искусства. Когда-то этот камзол стоил большие деньги.
— На, — протягивает он одежду. — А это кто?
— Не поверишь, — восклицает Сокджин радостно, но тут же позади него раздается точно такое же «Не поверишь!», только уже хриплым голосом Юнги.
— Это мой принц, — тычет Юнги пальцем в парня и присаживается на одно колено. — Ваше высочество! Намджун, дурья твоя башка, я думал, что ты утонул!
— Обходительно, не прикопаешься, — хмыкает Сокджин. — Короче, как видишь, у нас тут принц и его надо доставить во дворец, но для начала принарядить. Не знаю, что мне в итоге заплатят за него, но он лично обещал полцарства, полконя и полруки своей в придачу, что ли? Как-то так…
Юнги хлопает глазами, наблюдая за тем, как Сокджин натягивает на принца Намджуна камзол, а потом вдруг фыркает:
— Я не пойму, а что это у нас тут началось?
Намджун краснеет сильно, опускает глаза.
— Так, — ворчит Юнги. — И когда ты только успеваешь?
— Что? — интересуется Хосок.
— Он у меня сильно влюбчивый, — поясняет шепотом Юнги. — Мы уже столько принцесс разочаровали: за него уже замуж никто не хочет, потому что всегда есть опасность, что через полчаса он влюбится в кого-нибудь еще.
Хосок разглядывает влюбчивого принца и улыбается. Вид у того трогательный невероятно, и на Сокджина он смотрит такими влюбленными глазами, что его хочется пожалеть. И Сокджина пожалеть на всякий случай тоже.
— Забыл предупредить, — к вечеру сообщает Юнги. — Я во сне очень сильно верчусь.
— Я заметил, — ехидно кивает Хосок.
— Мне надо обниматься во сне, тогда я не толкаюсь и не кручусь, — Юнги кажется, немного краснеет. — Можно?
И Хосок впервые в жизни оказывается в чьих-то крепких теплых объятиях.
Он смотрит в темный потолок, и сон к нему не идет совсем, потому что вокруг него теплые руки, в ключицу ему дышат теплые губы, а в нос тычется макушка с копной черных волос. И все это так… по-человечески, хотя оба они — не люди.
А еще Хосок чувствует, как горячо-горячо становится у него в самом низу живота, и это тоже чувство такое непонятное, но почему-то кончики пальцев от него наливаются жидким огнем и даже побаливают. Эту ночь Хосок тоже почти не спит, а когда к утру засыпает, то тут же просыпается снова, потому что теплые губы перестают дышать ему в ключицу и вдруг оказываются сначала на подбородке, потом на щеке, а потом и на хосоковых губах, которые, совершенно точно, к такому не готовы. Хосок чувствует в пальцах раскаленную лаву, у него под ложечкой сосет, а в животе вообще происходит что-то неочевидное, но он списывает все это на последствия диеты и элементарный голод. И только тогда успокаивается: в конце концов, станет совсем тяжко, он просто съест этого Юнги и все.
Первое, что делает утром Хосок, это подходит к клетке с Тэхёном и выпускает птицу. Тэхён умный, он не улетает, поэтому Хосок ехидно тянет время еще с полчаса, а потом великодушно расколдовывает друга.
— Ты все понял? — уточняет он, когда голопопый Тэтэ несется к хосочьему шкафу и добывает там хоть какую-то для себя одежду. Тот кивает, но Хосок неумолим: — Повтори, что ты понял?
— Что нельзя рассказывать всему городу секреты и тайны своего хёна-людоеда, — Тэхён улыбается широко-широко и даже немного пританцовывает на месте, — Можно я уже к Гукки пойду?
— И долго он так просидел? — раздается хриплый голос от камина. Хосок оборачивается и краснеет. Он понимает, что они с Юнги остались наедине. И понимает, что хотел этого (иначе, зачем бы он выпустил Тэхёна?). И понимает, что от этого «наедине» ему теперь некомфортно.
— Три дня, — бормочет Хосок быстро-быстро. И ему совершенно не нравится, как ломается его голос.
Юнги копошится на столе, перекладывает высохшие травы в горшки, а на плите кипит какой-то наваристый бульон.
— Ты, — Хосок смотрит на него и вдруг вспоминает, как эти тонкие губы мягко пощипывали во сне его собственные, и его снова заливает краской и острым стыдом. — Ты… может, хочешь уйти? Так ты иди… все равно я на диете, так что…
Юнги оборачивается и кладет ложку на стол.
— Неа, — заявляет он, и черная челка вслед за его словами мягко накрывает глаза. — Не хочу.
Хосок смотрит, думает немного, подходит и пробует бульон.
— Почему? — поворачивает он голову к Юнги. Они стоят у плиты совсем рядом, только плечами друг друга не касаются, но все равно ему не по себе: у Юнги красные щеки и губы какие-то… тонкие… дурацкие вообще и… — Почему? Я отпускаю тебя. Ты свободен, правда. Уходи.
Юнги разворачивается к нему всем корпусом и смотрит пристально, так, что Хосок отводит взгляд.
— Я не хочу, — повторяет упрямо Юнги и добавляет: — Ты вкусно целуешься. Я хотел бы еще раз попробовать.
