Alone Together

Глава 10

N/A: здесь все также продолжаются воспоминания Роя, а зачем и почему — узнаете вместе с Элис.

Глава десятая или история о Вирении, замерзающих душах и земляничном ройбуше.

Часть первая.

Легкий синий вечер окутал дождевыми облаками лондонские крыши и опустился мягкой пеленой на мои глаза, так отчаянно вглядывающиеся в приближающуюся ночную темень, и пускай я всегда обладал достаточно хорошим зрением, его остроты все равно не хватало, чтобы лучше рассмотреть ту хрупкую линию, в районе которой сливались нежные лазурные оттенки пасмурного неба и темный камень старых домов.
Тяжело вздохнув, я сделал еще одну затяжку — горло обожгло ядовитым привкусом жара, дым запутался в ниточках домашней черной футболки, и спутанное умиротворение внутри опутывало бумажное сердце невесомыми нитками удовлетворения. Фитиль сигареты медленно догорал в этом этюде, написанном в спешке юным художником, и после сумрачного сна яркий огонек в сгущающейся темноте казался, по меньшей мере, уличным фонарем.
Где-то в глубине квартиры плавно издал звучание сотовый телефон — я невольно обратил к нему взор, а затем вернулся к изучению пейзажа перед собой; когда кислорода в легких стало уже совсем не хватать из-за поступающего в кровь никотина, я все же опустил остаток табачного изделия в произвольную пепельницу в виде железной кружки и аккуратно поднялся на дрожащих ногах. Голова шла кругом, и давящее ощущение сковало все тело на один миг — так действовал мой медленный, изощренный киллер. Он осторожно и даже ласково отравлял на какое-то мгновение, а затем прекращал свое воздействие до следующего раза.
Абсолютная пустота и тишина в доме в любой другой день обязательно бы навели на разум тягучую тоску и печальные мысли о никогда не повторяющемся прошлом, но не в этот прохладный июльский вечер. Подумать только, Элис... Как легко иногда мы способны отпустить прошлое, стоит главному его фактору исчезнуть.
Я прикрыл дверь балкона, чтобы остаточный запах сигарет не проник в помещение, прошел к спальне и опустился на кровать, с удовольствием расслабляя конечности и чувствуя, как сильно изнеможена каждая мышца. Наверное, на это могли повлиять бесконечные пробежки по столь знакомым улицам родного города, только я предпочитал совсем не размышлять о подобных вещах, а жить каким-то моментом, пусть это и вовсе не походило на привычку расписывать все дела в ровных разлинованных ежедневниках и обязательно их соблюдать.
Обычно мне это удавалось без особых усилий — просто нужно было опустить взгляд на мерцающий экран телефона с планером или же коснуться подушечками пальцев шероховатой поверхности бумаги, а затем крепче сжать ледяную обивку руля и вдавить педаль глаза — или же набросить на плечи пальто и выбежать на улицу. Так начиналось каждое утро Роя Ланкастера с тех пор, как ему исполнилось семнадцать лет, и такому образу жизни я не изменял уже несколько лет подряд. Иногда у меня складывалось впечатление, что вся моя натура построена вокруг различных своеобразных ритуалов — выпить кофе ровно за три минуты, съесть едва теплый сэндвич с ветчиной и яйцом в четверг, а еще проехать по Оксфорд-стрит, несмотря на ужасно неудобную выстроенную там дорогу для передвижения транспорта. И каждый раз, когда что-то из этой ежедневной рутины исчезало, мой мир раскалывался на мелкие кусочки, осколки матового стекла, и отказывался собираться вплоть до того, пока я с огромным трудом его не восстанавливал.
Быть безбашенным и жить, невзирая на любые последствия, — этому тебя научила твоя подруга? Внутри меня, напротив, всегда были четкие линии и структуры, позволяющие контролировать любой поворот событий. Делало ли это счастливее? Отчасти. Оно давало прекрасную возможность избежать ошибок и сносящих с ног ураганов, не испытывать изматывающую тревожность и вину за каждую неправильную улыбку, и я был искренне рад отдавать всего себя этому делу.
Отец жил так едва не с самого рождения, продвигался вперед, подобно ледоколу в бесконечной снежной пустыне, и никогда не оборачивался назад; я мечтал стать таким же — но манящая свобода к бескрайним далям и безудержному веселью иногда дурманила хлеще любого алкоголя. И за это я ее ненавидел.
Ты знаешь... В моем окружении находился всего лишь один человек, способный понять всю глубину подобных паттернов, и именно к ней моя душа тянулась сильнее прежнего — прошло уже сто пять дней, две тысячи пятьсот двадцать часов, сто пятьдесят одна тысяча и двести минут с того треклятого двадцать третьего марта, когда тонкий силуэт Анастасии вылетел из залитого солнечным светом кафе и больше не появлялся возле меня в радиусе нескольких метров. Лишь изредка, когда наши дисциплины пересекались, я мог наблюдать ее идеально ровную спину перед собой, но мы больше не разговаривали.
Она покинула меня — ушла, растворилась, словно пресловутый лондонский туман, и как бы руки ни пытались уловить слабый призрак нашей исчезнувшей любви, им этого не удавалось.
Три месяца прошли, словно в забвении. Будто я попал во временную петлю, и все эти яркие люди вокруг не замечали мрачной фигуры где-то на углу возле площади Пикадилли, где я так часто любил курить, несмотря на запреты. Та весна уничтожала меня, вонзала острые лезвия прямиком в нежную плоть сердечной мышцы, а затем заставляла метаться по расправленной шелковой постели и забывать, как вообще нужно дышать. Эти вопли, слишком громкие звуки на высокой частоте и беспорядочный бой часов в разуме превращал весь поток мыслей в бесконечный ураган из боли и слабых отголосков ярости.
Поначалу меня раздражало абсолютно все. Это место, где я каждый день по неволе открывал глаза и снова думал, что нужно куда-то идти. Эти знакомые, которые только и делали, что самым отвратительным образом действовали мне на нервы — их пестрые наряды так сильно искрили перед взором, что рвотные позывы сжимали пересохшее горло. И мое собственное отражение. Клянусь, мне никогда не было более мерзко смотреть в холодную поверхность зеркал — там отражался монстр: его острые скулы прорывали бледный слой тонкой кожи, синяки под глазами оттеняли цвет радужки и длинные изломанные пальцы все крепче сжимали край теплого домашнего свитера. Растрепанные каштановые кудри, измученный взгляд и нескончаемый тремор во всем теле полностью искажали весь внешний вид.
Я ненавидел все это. Ненавидел так сильно, что мечтал опустил веки и больше никогда ничего не видеть. Иногда, где-то между тремя часами ночи и пятью часами утра я подрывался в собственной кровати и глушил застрявшие внутри крики бесполезными ударами стиснутых кулаков о тумбочку рядом. А порою моя миловидная соседка, добрая Ния с испуганными карими глазами, могла слышать гневные мелодии ностальгии — в такие моменты рояль становился продолжением моего тела, и мы сливались воедино: я, музыка и одиночество.
И пускай эта картина едва ли напоминала совершенство, которое я привык демонстрировать изо дня в день с самого детства, она была настоящей — и от этого еще сильнее давила грузом на мои плечи.
Я очень плохо помню апрель. Он пролетел для меня парадоксом — моментально и в то же время мучительно долго, остался лишь мерзким привкусом виски на кончике языка и вечными истериками в любом месте, куда только ступала моя нога. Но эти воспоминания полностью поглотил лондонский сизый туман, он собственноручно преподнес их себе на ужин, положив на белое блюдо людских фантазий, и издевательски медленно проглотил — наверное, каждый кусочек в виде одного из тридцати дней остался самым изысканным произведением искусства в его бесконечной жизни.
Я очнулся в районе мая — поймал себя на мысли, что так больше жить нельзя. Это снова было темное время суток, когда весенний ветер забирается своими ледяными ладонями прямо под плотную ткань пальто и заставляет все тело дрожать от мнимого холода. Громкие биты очередного трека слышались где-то позади, я держал обожженными пальцами смятую сигарету и пытался делать слабые вдохи, пока мир вокруг кружился со страшной скоростью — это снова смесь из жгучего алкоголя и наскоро выложенного порошка превратила реальность в сказочный дурман, из которого я очень не хотел выпадать — но периодически мне приходилось.
На плечо легла тяжелая ладонь крепкого Марка Рутланда, друг аккуратно придерживал мое шатающееся тело, и в его гиацинтовых глазах сверкали грусть и недавно принятая доза.
— Рой, — низкий хриплый голос только раздражал слуховые рецепторы, происходящее рухнуло на голову мощным водопадом, и мир вокруг сомкнулся странными порывами ветра. — Давай я доведу тебя до дома. Тебе уже хватит, Ланкастер, правда...
Марк редко обращал внимание на других людей, вся его твердая натура тянулась к собственным делам, но здесь каждый из нашего сумасшедшего альянса начинал по-настоящему переживать за состояние нерадивого Короля: слишком сильно каждый вечер я утопал в своих боли и желании раствориться. Может, именно это одернуло дальнейшие намерения продолжить убиваться медленными киллерами и новыми стаканами с золотистым алкоголем, но я позволил себе выпустить сигарету из пальцев и рухнуть прямо в руки спортсмена — чтобы дальше ничего не понимать, а пасмурным утром умирать от головной боли и стыда за вчерашнее.
Только знаешь, в чем худшая ирония? Я так сильно пытался сбежать от своего состояния, что сам не заметил, как вернулся к тому, с чего начинал. К пустоте внутри и полной незыблемой тишине.
К тому, что я снова не помнил, кто я такой и зачем я на этой Земле.
В июне стало легче; я смог достаточно взять себя в руки для того, чтобы успешно сдать выпускные экзамены и представить строгой комиссии свою финальную работу — здесь спасла только привычка иногда записывать в документ что-то заранее, поэтому мне не потребовалось много времени, чтобы привести исследование в надлежащий вид. И теперь, когда степень бакалавра оказалась позади, мне нужно было только написать очередное мотивационное письмо и собрать сведения о достижениях — никаких сомнений в том, что попаду в списки магистрантов, и не могло быть в принципе.
Я успокоился — середина лета, его самая странная и непонятная пора, в которой плещутся дожди и изжигающее напрочь солнце, настала плавно и размеренно; Элайджа скрылся за пределами Лондона еще пятого числа, улетел покорять солнечную Барселону и не выражал совершенно никакого желания возвращаться раньше сентября. Алессия сообщила, что обязательно приедет через несколько дней обратно, а пока ее лаковые туфли наверняка касались самых раскаленных тротуаров Лос-Анджелеса и издавали свойственную ей барабанную дробь при каждом шаге. Даже туманный Максим, с которым мы в то время не были особо близки, вопреки всем ожиданиям семнадцатилетнего Роя, тогда находился где-то за Ла-Маншем и однозначно не хотел ступать на лондонскую землю до конца августа.
Все те люди, с которыми я в основном скоротал печальные мгновения за бутылкой крепкого виски, исчезли и растворились — точно так же, как и она. Моя горячо любимая, прекрасная Анастасия Албермарл.
И, быть может, именно по этой причине я так сильно хотел встать с кровати, повернуть ручку входной двери и постучаться в соседнюю — именно за ней наверняка скрывались два человека, способных хоть немного разбавить затянувшееся одиночество. Но я упрямо продолжал лежать на кровати, по привычке рассматривать молочный потолок и не двигаться ни на сантиметр.
Одеяло с еле слышимым шорохом соскользнуло на паркет; в ладонь уткнулся мокрый нос, и мои глаза в темноте нашли силуэт Люциуса. Кот устроился рядом калачиком и замурчал, будто стараясь поддержать, и под это умиротворяющее звучание я должен был уснуть — только мысли вспышками взрывались в разуме и мешали отдаться рукам воспоминаний, где моя любовь еще была рядом.
Я вздохнул.
— Хотя бы ты тут, приятель...
Питомец поднял голову, недовольно мякнул в ответ и дернул хвостом. Уголки рта сами по себе приподнялись — даже в выражении солидарности, мой упрямый британец сохранял горделивость.
— Люц, как думаешь, мне стоит все-таки переступить через себя? — с какой-то наивностью голосу задал я вопрос коту, перебравшемуся на грудную клетку. Янтарные глаза в этом тусклом освещении казались совсем темными, переливались слабыми оттенками огня и явно осуждали за нелепый диалог с существом, неспособным выражать мысли словами. Но я упрямо держался идеи, что он все отлично понимал.
— Мяу, — в некой задумчивости протянул Люциус, а потом резко вздернул мягкую лапу, и неприятная боль обожгла правую щеку — я схватил пушистое тельце, отодвинул его от своего лица и выругался. — Мяу.
Порой меня все искренне поражала сообразительность этого наглого животного — словно он знал, что в этой квартире — точнее, прости, его личном королевстве — нет и никогда не было обеззараживающих средств, а неприятная горячая жидкость, выступившая по линии царапина, причиняла невыносимое чувство.
— Убедил, убедил... Я пойду, — на этих словах кот довольно мяукнул в ответ, а потом забрался на соседнюю подушку и на некоторое время пропал из реальности, чему я даже немного начинал завидовать.
Даже несмотря на то, что черная ткань футболки наверняка была усеяна короткими рыжими волосками, я принял решение не приводить в порядок внешний вид, только собрал вновь отросшие волосы сзади и решительно направился в соседнюю квартиру.