Alone Together

Глава 18

Глава восемнадцатая или история о старых письмах, расставаниях и честности.

«… но мне нужно уйти прежде, чем я успею навредить кому-то из вас своей любовью к свободе. Ты назовешь это эгоизмом, но я ведь знаю, я знаю, что на самом деле ты все понимаешь. Эти платья в пол, бокалы с дорогим вином, золото и игра на рояле стоимостью выше, чем моя жизнь, — это не я. Я — это мотели по три доллара за ночь, бесконечные скитания и порванные джинсы. Разве не такую Нову ты полюбил, Уоррен?
Ты влюбился в девочку, в душе которой не было ни капли тьмы. Ты смотрел в ее чистые глаза и видел там раскаленное солнце, а теперь в них осталось лишь ледяное застывшее золото.
И я полюбила мальчика в кожаной куртке, с сияющим взглядом и смехом, искрящимся, как пузырьки в шампанском. А не мужчину в отутюженном костюме и с горой бумаг на столе в кабинете.
Давай признаемся друг другу, что наша встреча оказалась ошибкой. В кого я превращаюсь, Уоррен? Я схожу с ума. Лондон дурманит лучше любого изысканного алкоголя, зовет меня по ночам, и я убегаю, хотя ты отчаянно мне мешаешь. Ты привык все делать нормально, по образцу.
Но я не такая, милый.
Я совсем не такая.
И я не смогу жить в твоей золотой клетке, как какая-то птица, заточенная на миллионы лет, чтобы радовать чужие глаза. Моя снежная красота — явление временное, разве не так Уайльд писал? Она исчезнет со временем.
Но моя внутренняя красота, моя свобода, моя дорогая свобода, дороже мне всего на свете, Уоррен. Надеюсь, ты понимаешь. Ты ведь тоже думал над тем, чтобы убежать, верно? И я бы предложила тебе бросить все, как раньше — твое дурацкое поместье, твои отвратительные бумажки, взять детей и пуститься путешествовать по свету.
Но ты только скажешь — Нова, нам по тридцать лет, какие путешествия? И опять запрешься в своем кабинете.
Мне жаль, что все получается так. Я не знаю, может, это у меня постродовой синдром, и я поэтому такая ненормальная, но Мира права, Уоррен.
Без своей свободы — я никто.
Именно поэтому мне нужно навсегда исчезнуть, чтобы оставить вам ваш идеальный мир, вашу прелестную картинку из позолоты.
Я возвращаюсь туда, откуда изначально пришла.
Я возвращаюсь домой.
Прости меня, Уоррен. Я люблю тебя всем своим сердцем. И Роя, и Артура, и Виталину.
Но я так не могу.
Прости меня, моя любовь.
Прости меня и прощай.

Всегда твоя, Нова».

Двадцать четвертого декабря две тысячи одиннадцатого года я сидел в библиотеке своего родного дома и смотрел на пожелтевшую от времени бумажку, в спешке написанную моей матерью какими-то непонятными выцветающими чернилами. Вторая половина злосчастного письма оказалась спрятана между страниц любимой книги отца. Я скомкал листок и отпил из бокала вина.
Прошло двенадцать дней с тех пор, как моя мать решила вернуться в эти стены.
Прошло двенадцать лет с тех пор, как моя мать исчезла из моей жизни раз и навсегда.
Стоял Сочельник, самый его разгар, и погода смилостивилась над уставшими от промозглого дождя англичанами — с самого утра на землю плавно опускались снежинки, они хватали друг друга за руки и кружились в замысловатом вальсе — как когда-то я и Анастасия, юные и счастливые, а затем они исчезали в круговороте небытия. И за эти дни случилось множество событий, приятных и не очень: где-то пятнадцатого числа мистер Свифт вызвал меня к себе в кабинет, наполненный мягким солнечным светом, едва пробивающимся сквозь завесу белых пушистых облаков. Он поправил ткань — надо же! — простого черного костюма и поправил зачесанные назад редкие седые волосы, а затем его иссохшие губы расплылись в лучезарной улыбке.
— Мистер Ланкастер! У меня для вас прекрасные новости! Что же лица на вас нет, мой любимый ученик? Я перенес благотворительный вечер аж на двадцатое января, чтобы вы успели отлично отдохнуть и подготовиться за это время.
Изысканная фальшь так и скользила в образе мужчины, его прыть расцветала с каждым годом все больше, вопреки всем законам природы, но я-то знал, что на самом деле он сам забыл про этот спектакль и теперь стремился наверстать упущенное.
— Благодарю за солидарность, мистер Свифт, — я участливо кивнул и поднялся с мягкого кресла. Семестр, наконец, заканчивался, а вместе с ним заканчивались и мои извечные метания по поводу последних событий.
Я съехал отцу на время зимних каникул — забрал кота, немного вещей и бутылку виски. Да, стоит признаться, что атмосфера в нашем доме изменилась кардинально: Виталина больше не носилась по коридорам и не хватала отца за широкие ладони, она спокойно сидела в своей комнате и усиленно занималась математикой; Артур про учебу и думать забыл и теперь вновь играл в свои игрушки на новом компьютере, изредка выходя за едой и чтобы спросить меня о чем-то по поводу спектакля. А я проводил почти все свое свободное время в библиотеке, за чтением толстых фолиантов, привезенных отцом со всех краев Земли.
Удивительно, Элис, как же легко избегать свою семью, если у вас огромный дом, в котором можно потеряться.
Иногда я видел мать в саду среди заснеженных кустов, она сидела на лавочке в одном домашнем платье, дышала горячим воздухом на озябшие ладони и затем долго смотрела на небо. Отец все это время сидел со своими документами в кабинете и лишь иногда выбирался в общую залу, чтобы созвониться с кем-то из коллег или сыграть пару композиций на фортепиано.
Я допил вино из бокала и налил себе еще, а потом бросил короткий взгляд на старинные часы в темно-коричневом корпусе; каждый час они громко звенели и оповещали о начале новых шестидесяти минут. Время едва перешло за шесть вечера, и за окном разворачивался прекрасный закат — примерно, как тот, что я наблюдал из окон своей квартиры. Только в этот раз в нем преобладали лиловые и сиреневые оттенки — в конце концов, это была зима.
Дверь скрипнула, и внутрь вальяжной походкой зашел Люциус. В приглушенном свете ламп его шерсть лоснилась блеском и казалось скорее медной, нежели привычно-рыжей. Кот поднял на меня свою голову и соизволил запрыгнуть на колени — прямо на черные джинсы.
— Ну, привет.
— Мяу.
— Мяу, — я запустил пальцы в мягкую шерстку и посмотрел на новые оповещения в телефоне. Помимо бесконечных новостей, там было одно сообщение.