Alone Together

Глава 5

Глава пятая или история о карнавалах, итальянских городах, учительницах музыки и умении прощать.

Той ночью мне снился по-особенному странный сон.
Конечно, я уже потерял количество времени, которое блуждал неизвестно где, в золотистых пшеничных полях под бесконечным звездным небом, и теплый августовский ветер гладил меня по голове своими руками, шептал на ухо о том, что я могу остаться здесь навсегда. В отличие от тебя, я никогда не вел дневников, дорогая Элис, и пока твои пальцы старательно сжимали корпус ручки и выводили на страницах в клетку замысловатые предложения, таймер в моей голове никогда не останавливался. Я считал каждую секунду, минуту, час. Я досконально помнил каждый день, когда и что со мной произошло, — быть может, благодаря хорошей памяти, быть может, благодаря своей мании контролировать все вокруг себя.
И теперь, когда практически вся связь с реальным миром была для меня утрачена, и я тонул в бездне своих сновидений. Но той ночью я был особенно близок к утере своего физического тела — по крайней мере, мне так казалось. Конечно, Рой Ланкастер не верил ни в какие души и потусторонние миры, я молчу о жизни после смерти. Но пианист внутри меня, который слышал музыку из ниоткуда, иногда отчаянно хотел думать, что дальше что-то есть.
И воспринимал иллюзии мозга за мистические видения.
Время не ощущалось нигде — ни в воздухе, ни среди серебристых звезд, и я продолжал лежать в колючих ростках пшеницы, они неприятно касались кожи, но я уже устал бесконечно бродить по этому месту. Ветер в очередной раз налетел резким порывом и взъерошил мои волосы — он принес мне знакомые ноты, которые я никак не мог не знать наизусть.
Аппассионата Бетховена.
И пусть в этой мелодии не было ни звука, я внимал этой композиции и растворялся в ней. Ветер поднялся сильнее — теперь его порыв словно начал поднимать меня вверх, и я сдался. Опустил веки.
Оно ударило по мне еще жестче, чем ледяной воздух. Белая вспышка, полная то ли солнечных лучей, то ли моих несбывшихся надежд, заставила поверить во все толкиеновские сказки, которые я читал тайком от всех в третьем классе. Маттиас еще тогда забрался в каморку вместе со мной и продолжал рассматривать картинки, потому что книги его не особо интересовали в те туманные, далекие дни.
А потом все затихло, и я упал на что-то твердое, боль пронзила каждую частичку тела, но особенно задела грудную клетку — ребра сдавило, а сердце застучало с бешеной скоростью. Потом стало легче.
Я с трудом смог поднять голову и осмотреться — мои глаза слишком хорошо знали этот пейзаж — длинную набережную, вымощенную камнем, бесконечные мосты, огромную колокольню, с золотой статуей Габриэля наверху. Когда мы впервые оказались на этой площади, я с удивлением слушал отца о том, что если однажды конец света все же начнется, то над всем городом загремит звук горна.
Отец в сказки никогда не верил и меня учил тому же, но все внутри стремилось к тайнам, к голубому небу, и иногда я ощущал себя частью чего-то большего, одного огромного механизма, а не всего лишь мальчиком, которого никто не вспомнит.
Он не заметил, как ушел чуть дальше, выпустив мою ладонь из своей, — наверное, продолжал рассказывать факты, которые мальчишеский мозг был способен впитать как губка.
А я остался один, посреди толпы людей, возле здания высотой в несколько этажей, к которому крепились ремонтные леса — будучи лондонцем, я привык видеть реставрацию почти везде, но этот город… Он был особенным, Элис.
Я, конечно же, не остался на месте и даже ни разу не испугался — то был, дай подумать… Апрель двухтысячного года. Стояла легкая прохладная погода, но солнечные лучи, падающие на землю с чистого голубого неба, согревали не столько тело, сколько душу. Их блики отражались в море, в окнах, в блеске статуи на самом верху колокольни.
Я побежал дальше — через узкие улочки, мосты и старые, обшарпанные стены домов, которые стояли слишком близко друг к другу. Она вела меня — музыка, раздающаяся непонятно откуда, но настолько красивая и… живая. Кто-то играл, распахнув все окна в старом ресторане, и белые полупрозрачные занавески шевелились из-за едва ощущаемого ветра.
Ни о чем не думая, я шагнул во внутрь и увидел за роялем молодую женщину. У нее были длинные волнистые черные волосы, большие голубые глаза и улыбка, которая становилась все шире при каждом нажатии на клавишу. Когда композиция закончилась, пианистка вдруг уронила нотную тетрадь и заметила меня. Я уже сделал пару шагов назад, потому что по-итальянски тогда знал совсем мало слов.
— Прости. Я не говорю по-итальянски, — улыбнулась мне незнакомка, и в ее голосе заскользил акцент, который я не привык слышать в родной Англии.
— Я тоже.
— А! Так ты британец! — женщина вдруг широко засмеялась и подняла свои ноты, заботливо разглаживая листы. — Ты потерялся?
— Нет. Я… Услышал вашу игру. Вы красиво играете.
— Спасибо, — брюнетка кивнула мне, поставила тетрадь на место и поднялась, отряхивая руки. У нее были совсем не длинные пальцы, но это никак не мешало ей быть гениальной. Ведь это все стереотипы, веришь? — Хочешь, я научу тебя?
Отец много раз предупреждал меня не разговаривать с незнакомыми людьми, но музыка была для меня своего рода конфетами.
— Я знаю азы. Папа учил меня играть с пяти лет. Мне десять, — я осторожно подошел к инструменту и провел подушечками пальцев по гладкой поверхности клавиш. Это ощущение всегда успокаивало бураны внутри моей души.
— Да? Здорово. Тогда давай, я хочу послушать, — женщина открыла мне композицию, и я устроился за роялем. Мои пальцы легли на клавиатуру, и я вновь ощутил, как вся боль переходит в мелодию через касания. — Сыграешь Бетховена?
— Я… Лучше Моцарта. Или Баха. Кого угодно, но только не Бетховена.
— Почему? — удивилась моя новая знакомая, но кивнула и поменяла нотную тетрадь на сборник сочинений Шопена. Я встряхнул руки, бросил один взгляд на ноты и заиграл. Прошло тридцать двадцать семь дней с тех пор, как музыка заменила мне все — общение, пищу, воду, сон и даже мать. Я каждый день упорно садился за инструмент и разбирал разные композиции до самой поздней ночи, пока в итоге вниз не спускался отец в махровом халате и не выгонял меня силком в комнату.
Когда я закончил, пианистка довольно улыбнулась.
— Молодец. Как тебя зовут?
— Рой.
— Приятно познакомиться, юный король. Я Мария, — брюнетка предложила мне руку, и я с уверенностью пожал ее. — И твое счастье, что я живу в данный момент в Великобритании. У тебя прирожденный талант, но я могу научить тебя одной вещи. Положи руки на клавиши.
Я беспрекословно послушался.
— Постарайся представить, что ты и есть инструмент. И тебе нужно рассказать свою историю. Ты когда-нибудь писал музыку, Рой?
Отрицательное мотание головой в ответ. Мария убрала пряди волос за уши и кивнула.
— Ничего. Это придет. Так…
— Дайте мне Аппассионату. Я сыграю вам так, как будто я — это рояль.
Женщина перестала что-то понимать в моем изменившемся поведении, но вернула композицию на место и скрестила руки на груди. Я посмотрел на ноты, закрыл глаза и постарался вспомнить, отчего я так сильно не любил эту вроде бы поначалу мажорную мелодию.
Пальцы сами находили клавиши, я почти не глядел в тетрадь и руководствовался лишь своими воспоминаниями. Мария положила руки на мои плечи, когда я начал сбиваться, и сказала те самые слова:
— Видь музыку! Позволь пальцам стать твоими глазами, каждая клавиша — это фейерверк, так дай же своим чувства взрываться громче всего на свете именно через мелодию. Играй так, как будто от этого зависит твоя жизнь. Играй так, как будто ты — это фортепиано. Играй так, как будто ты — это музыка.
И я заиграл.
Отец был в ярости, когда отыскал меня с двумя полицейскими, меня лишили мороженого на целых три недели, но он все же записал номер Марии и сказал, что свяжется с ней по возвращении в Лондон.

Я поглубже втянул морской воздух и оторвал взгляд от мерцающей статуи на самом верху колокольни. Венеция. Город, где я впервые нашел свою музыку. Конечно, было немного странно оказываться там не на самом деле — казалось, будто я был здесь совсем один. Но в таком случае, сердце точно знало, куда идти.
Я невольно улыбнулся и поторопился по тому же маршруту, как бежал, будучи маленьким ребенком, около двенадцати лет тому назад. Все эти мосты, каналы и бесконечное чувство свободы внутри свели на нет всю боль — теперь мне хотелось мчаться только вперед, слышать музыку со всех сторон и до скончания веков гулять по этим узким улицам.
Это не была Аппассионата, нет. Я отчетливо различал среди карнавала мелодий свои собственные, те, над которыми мог корпеть по несколько часов, и те, которые приходили сразу, без единой запинки, как в квартире на Фэрфилд-драйв по промозглой осени.
Я пробежал мимо места, где мы сидели с Лесси летом две тысячи десятого, пили вино и читали стихи, будучи пьяными и счастливыми. Затем свернул и увидел крышу, на которую мы забрались с Элайджей прошлой весной, цепляясь за скользкие перекладины и смеясь. Все в этом городе дышало вместе со мной.
Большим количеством воспоминаний гордо могли похвастаться лишь Лондон и Амстердам.
Наконец, я подбежал к ресторану и дернул дверь, но она никак не хотела поддаваться. А это был рояль, на котором мне просто нужно было сыграть что-нибудь. На плечо вдруг легла чья-то рука и с силой сжала его, да так, что мне стало больно.
— Не надо так делать!
Я развернулся и уставился на шатенку в золотистой маске, обрамленной драгоценными камнями, и первым моим инстинктом было попытаться снять с нее эту вещь.
— Не получится, дорогуша, — девушка фыркнула, отодвинула мои руки и чуть отошла. На ней были темно-зеленое платье из лоснящегося шелка, кружевные перчатки и аккуратные туфли на небольшом каблуке. Я смутно узнавал ее голос, но все никак не мог вспомнить, кто это.
— Почему здесь закрыто? — я подергал дверь еще раз, а девушка расхохоталась.
— Сам закрыл себе все двери, и еще удивляется.
— Ну, в таком случае мне пора, — я отошел от ресторана, развернулся и уже собирался уйти, как вдруг меня за руку схватили, но уже с другой стороны — в этот раз это оказался крепкий молодой человек с копной светлых волос, буквально на пару дюймов ниже меня, с красной маской без особых излишеств в виде декора и в пурпурном костюме.
— Подождите, ваше величество.
— Что? Я не…
— Бал скоро начнется, ваше превосходительство, — блондин потянул меня в сторону Сан-Марко, куда я изначально и собирался улизнуть, и я невольно поплелся за ним, потому что хватка на запястье оставалась слишком сильной.
— Вообще-то, в Венеции были дожи* и никогда не существовало монархии, — я повернул голову и заметил, что шатенка шла за нами, и подол ее платья, удлиненный сзади, тащился следом по пыльному тротуару.
— О, ваше величество. Вы первый и единственный король не только Венеции, но и всего мира. А этот город — ваше сердце.
— Здорово. Моя душа — Лондон, а моя память — Амстердам?
— Да. Все так и есть. Вы гениальны! — блондин вышел на широкую улицу прямо за Дворцом дожей и подвел меня к стеллажу. — Прошу, выбирайте!
Когда я перевел взгляд на стекло, за которым находилась витрина с масками, то едва не потерял сознание (если так можно было сказать), потому что вместо прекрасных обличий Солнца, Луны и прочих классических венецианских масок там висели мои лица — без шуток, я видел каждое выражение своих чувств.
— Какую эмоцию вы хотите примерить сегодня, ваше величество? — из магазинчика вышел еще один замаскированный человек, его рыжие волосы переливались под светом, а ветер трепал свободную белую рубашку прямого кроя — видно, он не любил стеснения в движении. — Я бы посоветовал вам Меланхолию. Прекрасная ручная работа.
Я сглотнул, когда в руки мне вручили фарфоровое изделие с моим же собственными лицом — большие голубые глаза, полупустой взгляд и ровные черты.
— Я не хочу это надевать.
— Ваше величество, не обессудьте, не стоит разочаровывать народ.
Я сжал маску в руках, а потом разбил ее об асфальт и для прочей вероятности потоптался по ней босыми ногами, чувствуя, как впиваются в ступни осколки.
— Никогда. Никаких масок. И вообще, оставьте меня в покое!
От былого равновесия внутри не осталось и следа, и, воспользовавшись их замешательством, я бросился вперед, чтобы успеть сбежать от всего этого полоумия. Когда в канале, наконец, показалась шляпа гондольера, я тут же остановил его и против всех законов гравитации запрыгнул в несчастную лодку, но та не перевернулась.
Юноша развернулся ко мне, и из-под маски я смог разглядеть прекрасный взгляд, отливающий всеми оттенками драгоценных камней, мягкий и чувствительный настолько, что ему хотелось верить.
— Куда хотите, ваше величество? — гондольер присел рядом со мной и улыбнулся. Его пальцы коснулись моей щеки, и я тут же пожалел о своем решении. Глупо было думать, что в этом ненормальном городе кто-то не участвует в этом спектакле.
— Что за… Почему все в масках?
— Ведь скоро начнется карнавал, ваше превосходительство, — юноша стянул с себя шляпу, и я увидел его шелковистые черные кудри, которые слегка спутались под головным убором. Клянусь, этот вкрадчивый голос и смазливая внешность напоминали мне кого-то из реальной жизни, но я не помнил его имени.
Оставив этот факт позади, я выпрыгнул из гондолы прямо в канал, набрал побольше воздуха и нырнул в воду. Не разбирая пути и чувствуя, как мгновенно начинает заканчиваться кислород, я все же находил в себе силы плыть дальше, даже когда легкие уже горели от невозможности.
Зацепившись за ближайшую балку, я вылез из воды двумя улицами дальше и присел на мостовую, тяжело дыша. Именно у этого места когда-то проходила граница между двумя районами Венеции — те, что находились возле Сан-Марко, были домами «здесь» для богатых аристократов и купцов, а те, что оставались за мостом, являлись домами «там» для семей победнее. Теперь же в тех местах располагались богатые отели и, в том числе, один из отелей семьи Эрскин.
Когда голоса послышались сзади, я вскочил на ноги и пересек мост буквально в одно мгновение — под топот ног, взбивающих прибитую к тротуарам пыль, и крики своей «свиты». Втроем они остановились посередине моста, словно не решаясь двигаться дальше, и лишь блондин сделал несколько шагов в мою сторону.
— Ваше величество…
— Оставьте меня в покое! — я фыркнул, одернул рукава и решительно двинулся в сторону старой «бедной» Венеции. Здесь все так же оставались вывески с отелями, такими, какими я их видел в последний свой визит в этот город, изящными и вычурными. Я шагал дальше, смотрел только вперед и молился, чтобы этих странных людей в масках здесь не оказалось — и ошибся.
Возле одного из уличных кафе сидела девица в красном атласном платье и с газетой в руках. Она поправила свою маску и посмотрела на меня, а потом ахнула.
— Привет!
— Привет, — я подошел к ней и присел рядом, внимательно рассматривая серо-голубые глаза и светло-русые волосы, выбивающиеся из неаккуратной косы. Девушка не сидела, выпрямив спину, она была совершенно простой и самой обыкновенной, не считая этой нелепой маски на ее лице. — Ты меня не знаешь?
— Нет. Ты странный, как будто пришел с другого мира.
— Что?
— Где твоя маска? — незнакомка перелистнула страницу в газету, облизав при этом пальцы, и я сморщился. Видимо, манерами тут и не пахло, но это было реально стерпеть, нежели попытки «свиты» надеть на меня этот фарфоровый ужас.
— На мне. Моя одна единственная маска — мое лицо.
— Ой. Ты прямо как наша ненормальная королева. Скажи, королю нормально? У него их две!
— Д… Две?
— Да. Одну он любит, а со второй спит. Вообще весело, — девушка тихо посмеялась и вручила газету мне в руки. Я увидел свое собственное в лицо в человеке на фотографии, а по бокам от него стояли трое человек — тот блондин в красной маске, русоволосая девица с короной на голове и маленькая блондинка чуть поодаль. Они все мне кого-то напоминали.
— Дай угадаю… Любит блондинку, спит с… русой?
— Ага, — девица забрала газету, а потом посмотрела на фото и на меня. — А!
Прежде чем мне успели задать сотню вопросов, я подлетел на месте и продолжил свой побег в полную неизвестность то ли собственного разума, то ли собственной души.
Но теперь мне очень сильно хотелось отсюда выбраться.
И я собирался все для этого сделать.

*Дож — титул выборного главы Венецианской республики на протяжении более чем десяти веков, с VIII по XVIII века.