Реакции Токийские Мстители

Харучиё Санзу

 Говорят, кровь со своих рук смыть можно только собственную.

И кто бы это ни сказал, он в совершенности своей прав. И, наверное, именно сейчас, когда по болезненно-светлым волосам стекает вязкое вещество, которого кажется так много, что оно словно способно наполнить целую ванну, если не цистерну, Харучиё понимает смысл этого утверждения в полной мере.

Из окровавленного отверстия торчит свинец, который вот-вот спровоцирует процесс окисления и заражения уже погибшего мозга. Некрасиво и мерзотно, но одновременно великолепно.

Санзу едва верит: смог, сделал, и рука не дрогнула. Ну, только если совсем чуть-чуть.

И имя у него теперь звучное — Цареубийца.

И подготовка физическая не заняла так много времени, как моральная: играть преданную псину, готовую по первому требованию встать на лапки, на деле не так сложно, но, привязавшись... Потом псине будет тяжело распрощаться с хозяином, под ногами которого она столько времени путалась.

— Хару-чан. — Смотришь на впитавший в себя кровь грязный бетон, пытаясь убедить себя в неприятной действительности.

— Трупом я займусь сам. Ты идешь в машину, — он бросает и даже не оборачивается, сжимая в руках все еще теплое оружейное дуло.

— Хару-чан! — кричишь, и громкость голоса повышается на несколько децибел, потому что оставить его ты тут не можешь.

Потому что обратно он не вернется. Не убьет себя, конечно, но из жизни твоей исчезнет точно. Наверное.

Оставлять все равно нельзя.

— Убирайся. Я сказал тебе предельно ясно: разберусь сам.

Подходит к телу и садится на корточки, с садистским интересом и непроглядным восхищением приподнимая чужие волосы и осматривая зияющую червоточину в теменной доле мозга.

Ведь тебе ли не знать, как младший Акаши теплил идею мести, которую он заботливо прорабатывал сто восемьдесят месяцев и пару дней в придачу.

Честно считала.

Но... не жалко. Ни капли. Тело впереди снова вызывает клокочущую бурю где-то под ребрами, такую, с существованием которой ты уже когда-то смирилась. Но за Санзу все равно пошла: выбор между другом детства и свободной жизнью был очевиден настолько, что отвечать даже не пришлось.