Гриндевальд был в глубочайшей печали из всех возможных печалей. Его лицо, обычно яркое и улыбающееся, было до жути серым и застывшим. Глаза его потухли и он даже снял свою вечную повязку пирата. И свои классные усы побрил.
Такая перемена в своем опекуне меня не радовала.
Совсем.
Я сама была не лучше, но старалась держать себя в руках, хотя единственным желанием в данный момент было разрыдаться, упасть на пол, забиться в угол и сидеть там до конца своих дней. Так я поступила, когда умер Сириус, но совсем не хотела, чтобы Гриндевальд свалился в пучину депрессии, хаоса беспорядочных мыслей и круговорота своих однообразных видений прошлого.
Дом Батильды был полон всяких людей, совершенно чужих людей. Многие брали ее книги и восхищались ими, хотя вряд ли кто-либо знает о чем она написана. Многие старые друзья Батильды, дожившие до преклонного возраста, рассказывали о том, какой мадам Бэгшот была замечательной женщиной.
Ха, порой так удивительна человеческая природа, не дающая человеку хорошо поразмыслить над своими словами. Батильда не любила этих людей в отвратительных костюмах и с мерзким парфюмом. Она не любила никого из них, потому что они не знали ее. Не знали, но при этом умудрялись описать ее "жизнь" со всеми возможными эпитетами и прочим красноречием.
Я смотрела на них, сидя рядом с Геллой на роскошном диване семнадцатого века. Мерзкие людишки с желанием показать себя и похвастаться своими связями.
Я ободряюще сжала плечо поникшего Темного Лорда. Он был сильным человеком, пережившим много несчастий - от смерти родителей до предательства друга, - но Батильда была особенным для Геллы человеком. Только она одна была для него... мамой. Настоящей мамой, которая отчитывала его как нашкодившего школьника и заставляла сажать яблоки в своем саду в качестве наказания.
Я могла бы повторять бесконечно.
Но Батильда Бэгшот, увы, была мертва.
Она умерла от старости, по своему желанию, и не было в этой смерти ничего странного или противозаконного. Смерть от старости самая лучшая для человека смерть, безболезненная и быстрая.
Я смотрела на колдографии с Батильдой и многими другими людьми, неизвестными мне, и радовалась тому, что она прожила свою долгую жизнь, как сама того желала. Была любима, любила, познавала мир - была счастлива в общем.
Но когда мой взгляд упал на одну из самый первый колдографий, стоящих передо мной на тумбочке около любимого кресла бабули, мои глаза наполнились слезами, я инстинктивно потянулась к шелковому платочку Гриндевальда, чувствуя огроменный ком в горле, не дающий вздохнуть спокойно.
Мы с Геллой и Батильдой стоим около ее дома, точнее, в саду, вокруг стоят яблони, посаженные Гриндевальдом собственноручно. Мне тринадцать, я улыбаюсь и обнимаю смеющегося Гриндевальда, сам Гелла был ослепительно красив в лучах солнца (колдография была цветная, что редкость для магического мира), а старушка Батильда была спокойная, улыбалась внуку и его приемной дочери и была счастлива.
Все было на редкость хорошо.
И это заставило меня заплакать. Счастье так легко забыть, если не запечатлишь его на пленку. Счастье не оставляет шрамов, в то время как боль напоминает о своем присутствии в виде отстриженных волос, шрамов на руке и кусочков болезненных моментов в кошмарах.
А еще я поняла одно.
Похороны созданы не для мертвых, что бы там ни говорили священники, - они созданы для живых, чтобы знать, что ты сделал для человека все возможное, хотя это, конечно, совершенно не так.
